Можете поделиться ощущениями от работы над ролью Николая II в фильме «Матильда»?
— Когда я работаю над ролью, для меня очень важно именно «играть». Да, есть актеры, которые идут классическим путем — полностью погружаются в своего персонажа, стараются превратиться в него.
Потому что и для актера, и для зрителя настоящее напряжение возникает, когда есть вот этот зазор между личностью актера и личностью его персонажа. Вот именно здесь и появляется творчество.
Кстати, сходства с моим персонажем мне и без того хватило. Когда я в начале съемок приехал в Россию, я не говорил ни слова по-русски, никто не говорил ни по-английски, ни по-немецки, и фразы своего персонажа я запоминал и произносил чисто фонетически — так что растерянности и отчаяния мне в свое время хватило. У Николая тоже была и растерянность, и внутренний конфликт: к роли руководителя страны он был явно не готов, а пожить своей частной жизнью, стремиться к личному счастью ему не позволяла реальность.
Я помню, как меня тогда поразило, что в истории моего персонажа отразилась судьба целой страны — фильм же не о том, как русский император изменял своей жене на фоне исторических событий. Он о драме человека и его выбора, о человеке во главе страны, который обязан служить своей стране и лишен права на свободу и частную, повторюсь, жизнь.
А как по-вашему, почему обсуждение его фигуры в вашем исполнении приобрело настолько скандальный характер? Вы ведь знаете, какой скандал разгорелся в связи с фильмом «Матильда»?
— Конечно знаю, еще бы!
Ни у кого и в мыслях не было никого оскорблять и провоцировать — серьезно, вы что, думаете, что я два года ездил в Россию, чтобы оскорблять и провоцировать?
Мы просто рассказывали историю, созданную нами, подчеркиваю, со всем возможным уважением к этому сюжету и стремлением к художественной правде. И уж, конечно, в этом нет никакой порнографии, которую нам приписывают, — да, там есть эротические сцены, но лишь в той мере, в которой того требует сюжетная канва.
Раз уж вы заговорили о порнографии: что бы вы ответили тем, кто почему-то называет вас порноартистом, а фильм британского режиссера Питера Гринуэя «Гольциус и Пеликанья компания» с вашим участием — порнографией?
— Порнография как жанр складывается из крайне скверной актерской игры и, простите, проникновения. Ничего не имею против порно — его многие смотрят, оно очень влиятельно (если помните, в свое время в войне форматов видеокассет — Video 8 и VHS — победили последние, причем потому, что именно их выбрала порноиндустрия для распространения своей продукции). Однако ничего от порно в фильме Гринуэя, в котором я снимался, нет. Режиссеру потребовалось тело актера с эрекцией в кадре — для его эстетических целей, а не для того, чтобы вызвать у зрителя возбуждение.
Обнаженное тело помогает, например, захватить и удерживать внимание зрителя, сконцентрировать на себе, пробить закрытую дверь восприятия. Соблазнить, если угодно, спровоцировать публику на это самое восприятие, чтобы донести в конечном счете идею, послание. Мне доводилось играть на сцене обнаженным — ничего, кроме желания быть предельно честным и правдивым, желания узнать что-то о себе и повести зрителя за собой, мной в тот момент не двигало, поверьте.
Если уж мы заговорили про игру на сцене, позвольте мне спросить вас о том, что явно стоит большего внимания, чем обсуждение обвинений в порнографии, — о театре «Шаубюне» в Берлине, в котором вы работаете. Этот театр считается одним из самых авторитетных в Европе; в «Матильде» вы играете вместе с вашей коллегой по труппе Луизой Вольфрам, а одну из ролей играет ваш художественный руководитель Томас Остермайер.
— «Шаубюне» находится под большим влиянием русской театральной школы. Большинство наших учителей — то есть тех, кто сформировал театр в его нынешнем виде, — родились и жили в ГДР. Это и стало для них тем культурным коридором, по которому эта традиция пришла к нам. В то же время, и мне очень это нравится, в «Шаубюне» есть своего рода культ актерской техники, метода, огромное значение придается подготовке и развитию возможностей актера. И развитию его ума, осознания того, что он играет.
В театре я играю в «Гамлете», «Ричарде III». Как и в случае с Николаем II, в каждом из этих спектаклей я сохраняю ту дистанцию по отношению к персонажу, которая обеспечивает напряжение на сцене. Этими работами я горжусь, они сделали меня знаменитым в театральной Германии.
А вообще играть я стал довольно рано: на сцену вышел, еще когда учился в начальной школе. Чуть позже, в юности, я стал играть на ТВ — в сериале «Москито», который получил множество призов во многом потому, что в нем речь шла о фашизме, наркотиках, проблемах молодежи и наследии Второй мировой войны — то есть обо всем, с чем приходилось иметь дело молодому человеку, моему тогдашнему ровеснику. В школе я играл в «Воццеке» по Бюхнеру, «Карьере Артуро Уи» по Брехту. После школы я пошел на прослушивание в театральную школу, которую, кстати, заканчивал и Томас Остермайер — правда, он учился тремя годами старше, так что встретились мы только потом. Затем долго мечтал и пытался попасть в «Шаубюне» — и вот я там уже 18 лет и очень этому рад. (Смеется.)
В последнее время все больше снимаюсь в кино. В 2009-м я поработал в картине «Страсть не знает преград» у Марен Аде (она сейчас прославилась с картиной «Тони Эрдманн») — как мне кажется, это был настоящий прорыв для меня. Удалось поработать и с Оливье Ассайясом, и с Гринуэем, и с Крисом Краусом. Стараюсь работать в артхаусном, а не в коммерческом кино.
На премьеру «Матильды» приедете, не испугаетесь?
— Конечно, приеду и не испугаюсь. Я уверен, что, если люди, которые, как вы полагаете, могут представлять для нас опасность, наконец сделают шаг и посмотрят кино — они изменят свою точку зрения и увидят, что ни о каких оскорблениях не может быть и речи. Я тоже верю в Бога и в ангелов, и было бы хорошо быть или стать святым. Но вера нам дается не для того, чтобы мы творили себе идолов, а для того, чтобы из их жизни и житий узнавали, как самим стать лучше и чище.
Мы все состоим из ошибок, сомнений, слабостей — но если ты объявляешь кого-то святым и запрещаешь прикасаться к нему и его биографии, то тем самым ты исключаешь его из мира людей, отрицаешь всякое его сходство с нами, несвятыми.
