По улице едет автобус, и одного взгляда достаточно, чтобы понять: автобус игрушечный, хотя улица настоящая. Идут титры, по которым, даже не читая имя режиссера, можно опознать стиль автора — большого любителя игрушек на дистанционном управлении и других симпатичных вещиц, американского француза, клипмейкера и фантазера Мишеля Гондри. Но вот титры заканчиваются, и игрушка гибнет под гигантским колесом настоящего нью-йоркского автобуса. Бронкс, середина дня, начало лета. Из школы выходят старшеклассники — у них пять минут назад начались каникулы. Они садятся в автобус. Двери закрываются. Начинается фильм.
Так начинается «Мы и я» — совершенно новая и совершенно неожиданная работа Гондри, представленная на открытии параллельной программы Каннского фестиваля, престижного«Двухнедельника режиссеров». Воплотив свой давний замысел, автор«Вечного сияния чистого разума» снял фильм с группой тинейджеров, не выходя за пределы автобуса. Ни одного актера-профессионала, ни одного спецэффекта, только правда жизни. Режиссер рассказал«Газете.Ru» о том, как складывалась эта необычная картина.
— Правда ли, что вы задумали этот проект двадцать лет назад?
— Да, тогда мне пришла в голову идея сделать фильм в автобусе, со школьниками. Я сам оказался в подобном автобусе в Париже, но с тех пор никак не мог придумать, каким образом воплотить это в жизнь.
— А почему снимали в Америке?
— А мне не кажется, что между предместьями Парижа и Бронксом есть какая-то большая разница. Люди везде похожи. Скажу вам как опытный рекламщик: заказчики роликов почему-то уверены, что люди в разных странах имеют разные вкусы и запросы, но я немало путешествовал по миру, один фильм снял в Японии с японскими актерами и пришел к выводу, что такое восприятие публики лишь стереотип, не более того. Бронкс идеально подходит для моих задач. Хотя бы потому, что там дети чаще ездят из дома в школу на автобусах.
— Насколько ваши актеры близки к тем амплуа, которые они играют? Зовут персонажей так же, как исполнителей, но они же не равны друг другу?
— Конечно, нет! Они играют по моему сценарию, который я, правда, постоянно переписывал, стараясь быть гибким. Дети сыграли потрясающе, я до сих пор удивляюсь. Возьмите, к примеру, Алекса. Он кажется спокойным, уверенным в себе, способным справиться с любой проблемой. Но на самом деле он абсолютно другой человек! Открытый, жизнерадостный, в рок-группе играет. Изначально он должен был исполнять роль одного из музыкантов, но потом актер, которому я поручил роль одиночки, по объективным причинам выпал из проекта. Я попросил Алекса, и тот включился моментально. Я чувствовал по его лицу, что у него получится, и оказался прав. Алекс прирожденный актер, но не он один! Например, хулиганы из моего фильма на самом деле приличные ребята, мухи не обидят. Подобные истории я могу рассказать о каждом из моих исполнителей. Мне в самом деле повезло.
— Вы были в детстве похожи на кого-нибудь из них?
— На Мануэля, парня, который все время молчит и рисует. Он слегка застенчив, но у него есть гордость, и он знает, что делает. Я с детства неуютно чувствовал себя в больших группах и никогда не был душой компании. В коллективе труднее остаться самим собой, а для меня эта задача была приоритетной с раннего детства.
— Как же вы научились с этим справляться в таком коллективном бизнесе, как кинематограф?
— Помог опыт работы в рекламе. Гигантское количество заказчиков и продюсеров, каждый дает тебе указания, и все они противоречат друг другу. Безумие. Смешивая исходные данные и пытаясь найти решение, которое удовлетворит более или менее всех, я научился находить баланс, не теряя равновесия и оставаясь самим собой. Наверное, важнейшим этапом было преодоление неуважения съемочной группы. Помню, на моих первых профессиональных съемках — мне было двадцать шесть лет — я дал одному технику указания, куда везти тележку с камерой, а потом отвернулся и боковым зрением увидел, что он показал мне средний палец и скорчил рожу. Я был слишком стеснительным, чтобы прогнать его… Теперь такого не бывает. Я научился быть хозяином ситуации.
— Многие герои вашего фильма носят маски, пытаются казаться теми, кем не являются…
— Это и есть эффект коллективной психологии. Стараясь отвечать чьим-то ожиданиям, ты перестаешь быть собой. В компании хулиганов в моем фильме есть два лидера, они все время соперничают, а остальные сражаются за их внимание: именно поэтому один из них ломает гитару своего одноклассника-музыканта — в других обстоятельствах он вряд ли стал бы это делать. Ощущение индивидуальности теряется в большом коллективе, и это всегда плохо… Но не всегда дело в этом. Иногда люди осознанно играют чужую роль. Помните размолвку двух геев? Один из них плачет в конце сцены, и это подлинные слезы. Однако в этом эпизоде они поменялись ролями! Пересказывая реальный случай из своей жизни, они играли друг друга. Так им было проще воссоздать ситуацию.
— Сложно ли было снимать в автобусе?
— Непросто. Народу полно, солнце жарит, кондиционер не справляется. У нас было две камеры, двадцать съемочных дней и сто пятьдесят страниц сценария. Поэтому одну из камер мы иногда выгоняли, чтобы было больше места, но в сложных групповых сценах без второй камеры было не обойтись. Мы справлялись при помощи точного математического расчета: каждый день размечали маршрут, расписывали порядок сцен и выделяли на каждый дубль не больше десяти минут. Автобус не останавливался — все это время мы колесили по Бронксу.
— Как себя вели ваши актеры?
— О, превосходно! Это счастье — работать с непрофессионалами. Будь они актерами, мне приходилось бы бегать по сорока трейлерам и договариваться со всеми, упрашивать их, льстить… А эти дети с начала и до конца были полны неподдельного энтузиазма. Они искренни, поскольку не привыкли изображать кого-то, кем не являются. Они это делали, но впервые в жизни! Актеры, которые превратили эту способность в профессию, — люди не вполне нормальные. Актерство сродни заболеванию, и я не уверен, что оно лечится. Я люблю актеров, но что-то с ними не так. Знаю по себе: в моем новом фильме я играю одну из ролей, и приходится нелегко.
— В каком смысле?
— Актеру действительно необходима чья-то сторонняя оценка, чье-то одобрение. Без этого он ни на что не годен. А мне к кому за этим обращаться, если я сам режиссер? К счастью, на площадке рядом со мной есть один известный французский артист, который постоянно говорит мне, хорошо я сыграл или плохо. Вообще-то, это вышло случайно: один актер отказался сниматься в последний момент, а график срывать не хотелось, и я сам занял его место по совету одной подруги, читавшей мой сценарий. Чувствую себя странновато. Опыта не хватает, и абстрагироваться от роли никак не могу. К примеру, сообщаю на площадке партнерше по фильму, что ее героиня смертельно больна. Она начинает горько рыдать, а мне аж не по себе, я думаю: «Зря я это сказал, как бы ее утешить». Хотя по моему собственному сценарию никакого утешения не предвидится.
— «Мы и я» отличается от ваших предыдущих картин, и в нем даже есть символическое прощание с их символикой и языком: игрушечный автобус, раздавленный настоящим.
— Не подумайте лишнего! Может, в этом и есть какой-то символизм, но с автобусом история давняя, как и с самим замыслом этого фильма. Мой брат живет рядом с железнодорожными путями, они проходят буквально в двух шагах от его дома. Когда я приходил к нему в гости в детстве, мы обожали класть на рельсы монеты и другие мелкие предметы, а потом смотреть, как поезд их давит. Позже, когда я начал снимать кино, меня не оставляла мысль: надо как-нибудь пустить по рельсам игрушечный электропоезд, а потом снять, как его давит настоящий. Я только не знал, где это использовать. Я даже снял эту сцену для «Науки сна», но она туда не влезла. «Мы и я» наконец позволил мне использовать тот замысел, слегка его видоизменив.
— Но стиль-то ваш все-таки заметно изменился, особенно в сравнении с «Зеленым шершнем».
— Да, в сравнении со съемками той достаточно масштабной и дорогой картины, я чувствовал себя освобожденным. Однако между этими фильмами есть органическая связь. Те подростки, которые сыграли в «Мы и я», — зрители моего «Зеленого шершня»! Я всегда обожал популярное кино, и мне хочется находить общий язык с его публикой. Кажется, теперь мне это удалось.
— Вы общаетесь с молодыми актерами, снимаете с ними и для них. Пытаетесь вновь почувствовать себя молодым?
— Знаете, сейчас я подошел к той границе, когда спрашиваю себя: если бы я вернулся назад лет на двадцать и изменил что-то в своей судьбе, удалось ли бы мне сделать такую же карьеру? Я-то знаю, как важен фактор везения… Я счастлив тем, каков я сегодня, мне нравится моя работа, да и с молодежью по работе постоянно общаюсь. Немного их счастья перепадает на мою долю. Хотя, безусловно, на смертном одре я изменю теперешней мудрой позиции и захочу вернуть молодость…
— Вам почти пятьдесят лет. Как вам удается сохранять детскую непосредственность, за которую вас так высоко ценят зрители?
— С возрастом многое исчезает, растворяется. Лично я объясняю это переизбытком информации: восприятие с годами замыливается, притупляется. Начнешь разбираться в этих бесценных качествах, искать для них определения и сразу потеряешь самое важное. Об этом нельзя думать. Ведь это приходит неожиданно, неосознанно, помимо моего желания. Нельзя называть себя «взрослым ребенком» или «поэтом»: скажешь об этом вслух и перестанешь быть таковым.