«Зачем они начинают петь? Нормально же общались!»
Роман, как вы решились на съемки в таком, можно сказать, экспериментальном проекте? Рэп-мюзикл про Пушкина, еще и с режиссером-дебютантом во главе.
Роман Васильев: от Феликса Умарова веет энергия уверенности в том, что он делает. Поэтому я чувствовал себя очень безопасно в творческом плане. Часто бывает, что ты на ощупь двигаешься с командой, а тут многое было напролом. Я даже потом провел параллель с пушкинской энергией… Я чувствовал рядом с Феликсом эту энергию хулиганской смелости, смелости его вкуса. Когда ты можешь раствориться в этой уверенности — это очень здорово.
Понятно, что все равно очень много было сомнений и у меня, и у ребят, и у Феликса, я уверен. Порой были моменты, когда не очень понимали, в какую сторону идем. У нас очень рефлексирующая вся команда. Были периоды, когда кто-то уходил в себя и загонялся. А где мы сейчас и куда дальше?
Мюзикл вообще довольно специфический жанр. У вас с ним какие отношения?
Я не люблю мюзиклы. С детства не очень понимал, почему в диснеевских мультиках сначала все разговаривают, а потом вдруг начинают петь. Я не очень понимал, зачем? Нормально же общались! В жизни же мама не поет. А если поет, то песни, а не месседжи. Это было первое впечатление. И как-то так пошло, что я и не интересовался особо. «Отверженных» выключил на половине…
Почему?!
Не знаю, почему. (Смеется.) Конечно, потом уже пересматривал и понимал, какие там механики, как работает музыка. Что это не просто «поговорить» песни, а выражение очень откровенных «внутренностей» героев. И это очень важно. Не знаю, насколько у нас это получилось…
Когда я прочитал сценарий, понял, что да, это смело, нужно будет пробиваться через вот это общее отношение к тому, что типа мюзикл, рэп… Но у нас это все же продуманные, важные тексты. В которых за минуту говорится о пятилетии, десятилетии творческого процесса, становления Пушкина как поэта, о его скитаниях, рефлексии, поисках, потерянности и так далее.
«Все больше я чувствовал не великого Александра Сергеевича Пушкина, а Сашку»
Вы что-то перечитывали о Пушкине или его самого, когда готовились к съемкам? Какие у вас вообще отношения с Александром Сергеевичем?
В школе у меня к нему было отношение такое же, как и ко всем классикам… Я, как типичный двоечник, не все воспринимал, пытался прожить утро и дожить до физкультуры. Но, в общем, тебе говорят — он великий, прими это. И ты такой — я понял! Великий человек! Сто процентов. Почитал произведение — великий. Здравствуй, Маша, я Дубровский! В общем, через такую призму.
Но с возрастом появлялась все большая необходимость находить ответы для себя, для персонажей, и, конечно, многое находилось в классических произведениях. А вот когда начал готовиться к съемкам, стал анализировать больше в сторону дружбы, искать ощущение человека рядом, ощущение друга. С которым ты через многое прошел. И все больше и больше я чувствовал не великого Александра Сергеевича Пушкина, а Сашку. И это же хотел передать и Юрка. И Феликс, мне кажется, тоже шел в сторону того, чтобы мы все познакомились не просто с великим человеком, памятником каким-то, но с другом Сашкой.
Мне очень нравится, что впоследствии, по мере того как я перечитывал и насыщался всем этим, потихонечку-потихонечку появлялось ощущение, словно это пишет мой близкий друг, которого я хорошо знаю.
Юра стал для меня проводником этого чувства к поэту. Будто сижу в какой-то очень теплой комнате, в теплой атмосфере рядом со своим другом, который мне очень хочет показать, что он написал. Это такое новое тепло, которого у меня никогда не было с другими произведениями. Планирую перечитывать и дальше и снова встречаться со своим другом.
У вас с Юрой Борисовым и Ильей Виногорским, который сыграл Ивана Пущина, получилось яркое трио лучших друзей. Как у вас проходила совместная работа, поиски ваших отношений?
Мы пытались зацепиться за какие-то вещи, которые сыграли важную роль в жизни Александра Сергеевича. Например, мистика. Мы специально встречались, чтобы поиграть в карты, как это любил Пушкин. Искали ощущение азарта через магию карт. И это действительно была мистика! У нас выходили такие расклады, которых я никогда в жизни не видел. В какие-то вечера раздавали карты и для Александра Сергеевича, он часто выигрывал, мы ему отсыпали фишки и говорили — вот, Александр, забирайте.
То есть мы искали ощущение какой-то другой дружбы. Не только через наше взаимодействие — как Юра, Рома и Илья, но и через ту, их дружбу. Бесконечно зажигали свечи, создавали атмосферу того времени, вспоминали какие-то строчки, говорили их в какой-то определенный момент и насыщались этим языком.
Про Константина Данзаса знают, в основном, только то, что это был секундант Пушкина. Как вам открылся этот человек, когда вы готовились к роли? Насколько близко стояла задача его передать?
Пришлось собирать его по крупицам, потому что про него не так много информации. Профессора в лицее говорили, что он весьма ленив, при этом закрытый, молчаливый, такой медведь, но добрый. Если уж говорил, то был достаточно прямолинейным, всегда стоял за друзей горой и был очень храбрым. В итоге он стал военным, большую часть жизни провел на войне, персидской, турецкой. Участвовал во взятии крепости, у него были и награды, и ранения. А когда возвращался, он очень много ссорился как будто бы специально с вышестоящим руководством, чтобы вернуться обратно.
У нас сохранилась вот эта смелость, прямолинейность, храбрость. Эта энергия — идем напролом, а дальше будь что будет, главное, мы идем вместе. Вообще наше трио — как три грани одного человека. В Саше это растерянность, рефлексия, путь поэта. У Пущина — желание что-то менять, делать во благо народа. А у меня — нечто бравурное, кутежное, жизнь бьет ключом. Желание жить и существовать.
У нас есть этот образ побитого, пьяного человека, который только вернулся с войны, — а это же большая боль и рефлексия, определенные постсиндромы. И он пытается вернуть это ощущение жизни, как было раньше, с Сашей, друзьями.
«Хочется быть прозрачнее в жизни, чтобы легко примерять маски»
Вся эта смелость, «идти напролом» — в вас это откликается? Про себя можете так сказать?
Нет, не могу. Но с Данзасом я этим заразился! На самой первой репетиции Феликс попросил меня выйти и сказать речь моего героя, который представляет Пушкина публике впервые. А я вообще ее не знал, пару раз читал сценарий и все. И тут у меня, как у маленького мальчика, руки затряслись, забил адреналин. Мне сложно выступать в таких импульсивных моментах. Я вообще сторонник того, что импровизация должна быть отрепетированной. Но я вышел и как-то это сделал. Эта энергия действия меня заразила как раз через призму персонажа. И в жизни мне это передалось, чему я очень рад, поскольку это во многом теперь разгружает мою расчетливую натуру.
А что касается внешности — пытались как-то себя замаскировать под Данзаса? Он ведь не был красавцем, согласно описаниям. Насколько вообще актеру мешает очевидная красота?
Я считаю, что красота относительна. Чем ты обезличеннее в жизни, тем проще влезть в другую жизнь и сделать из себя кого-то еще. Как говорил наш мастер, Рыжаков Виктор Анатольевич, о татуировках и прочих цацках — мол, возможно, этого не стоит делать, потому что с ними вы обретаете форму, несете определенную информацию своим телом. И мне как раз хотелось быть прозрачнее и в жизни, чтобы я мог легко примерять маски.
Конечно, мне очень нравятся все эти штуки — разные усы, линзы. Я очень люблю физические перевоплощения, менять центр внимания с помощью рук, лица, тела. Очень важно понимать, как изменения внешности несут конкретную информацию человеку подсознательно. Это круто, я люблю заниматься такими вещами. Конечно, не всегда удается.
Для некоторых ролей важнее нести эстетику симметричного лица. Мне говорили, что нужно просто это принимать. Я принимаю, но хочу и выбираю другой путь.
В профессиональном творчестве я не хочу быть Ромой Васильевым, я живу так вне экрана. Мне тут хватает своих процессов, а там я хочу отдыхать в других людях. Я хочу заниматься ими, их лицом, их волосами, жестами. Не всегда это удается пока, но я считаю, что надо просто идти и делать, работать над собой все больше и больше.
То есть хочется идти на эксперименты со своей внешностью для ролей? Как Билл Скарсгард в «Носферату» или Колин Фаррелл в «Пингвине», например.
С удовольствием. Обожаю! Это так много всего дает. Даже когда придумываешь всего одну вещь, один небольшой жест рукой, от этой мелочи идет такая большая энергия, что она как свет распространяется на другие проявления героя. Я уверен, что у Фаррелла целый мир открылся просто от того, что на него навалили огромное количество грима, этих шрамов, волос. Я смотрел его пробы, когда все это впервые на него надели. И было видно, как в нем просыпается этот чувак, который просто всех шлет на хрен! Прямо здесь и сейчас. Это очень интересная энергетика.
Я бы менялся все время. Везде. Резал бы себе лицо, вырывал бы зубы. Но это, к сожалению, фатально для Ромы, который дома ждет… И для других ролей. Надо все-таки оценивать адекватность.
Вы рассказывали, что во время съемок второго сезона «Жить жизнь» сильно потерялись на собственном пути. Не было понимания, в какую сторону развиваться дальше?
В том числе. Это никак не связано с проектами в то время. Я просто начал ощущать какую-то грань своего пути, которая перестала быть важной и оказалась пустой. А пустота меня иногда очень пугает. Когда я понимаю, что не нахожу смыслов какого-то действия или своего существования где-то с кем-то… Я вглядываюсь в бездну, она вглядывается в меня, и мы немножечко боимся друг друга. (Смеется.)
Был момент какого-то перегорания. Мозгу же всегда нужно новое, всегда эта дофаминовая гонка.
Я убежден, что невозможно почувствовать новый уровень счастья, если ты не почувствовал новый уровень горя. Все должно быть в примерных рамках баланса.
Возможно, это был какой-то нырок в пустоту, из которого я вынырнул потом в чуть большее бытие и ощущение, что я есть и я свечу определенным образом.
Но сейчас вы уже нащупали себя в какой-то точке? Понимаете, куда двигаться, какие роли искать?
Мне нравится просто находить героев. Меня безумно заряжает, когда я нахожу двери для понимания другого человека. Когда на секунду подключаешься и точно понимаешь, что с ним происходит. Я охочусь за такими вещами. Находить точность в воплощении этих героев.
Я все равно понимаю, что от себя далеко не убежать, но я пытаюсь. Пытаюсь отдыхать в других людях, заниматься их жизнями, чтобы на время не заниматься своей, забывать про свои проблемы. Мне от этого очень кайфово. Я отдыхаю в чужой депрессии, чужом горе, чужих страстях. А потом выныриваю из этого ада или рая и чувствую себя легче в своем мире.
«У меня есть табу на пустоту»
Вы часто говорите, что любите играть характерных героев, с какой-то одной яркой чертой. При этом у вас сейчас как будто больше лирических героев, рефлексирующих.
Да, наверное, характерных ролей не так много удалось сделать. Хотя, как это доказывает Даня Воробьев, каждую роль можно видоизменить так, что становится безумно интересно. Я восхищаюсь им. Мне кажется, иногда важно убедительно передать только одну черту, а во всем остальном быть приближенным к себе. При этом сделать так, чтобы все твое не мешало этой определенной черте, эмоции. Важна идея. Я просто хочу чувствовать наполненную жизнью идею. И иду обычно за людьми.
И пойдете на все ради идеи? Или какие-то актерские табу у вас есть? Вот позовет вас условный Триер к себе в «Нимфоманку»…
У меня есть табу на пустоту. Если человек говорит о том, что ему здесь просто нужна красота тела, я его спрашиваю — красота тела для чего? Какую ноту это даст в нашей симфонии? Например, чтобы в процессе секса увидеть момент, что в герое есть демон или, наоборот, огромная нежность? А на следующий день он устроит ей жуткий скандал, и будет понятно, что в нем есть надломленность, потребность в нежности, очень сложный механизм недоверия к людям и отсюда закрытость от этой нежности конфликтом… Тогда я понимаю, зачем.
Просто ради красоты? Можно, конечно, руководствоваться и ею. Я все-таки исполнитель. Я исполняю чужие идеи. И если автор просто «так чувствует» — окей, это все равно может получиться здорово в итоге, но тогда я подложу туда то, что мне кажется важным для героя. Через что мне пойти, чтобы пережить этот момент максимально точно к персонажу, но в то же время не разрушительно для всей нашей истории.
До сих пор одним из самых интригующих проектов остается «Анна К». Можете немного рассказать о своем Вронском?
К сожалению, пока не могу о нем говорить. Но интересно, как персонаж закрадывается в твою жизнь. И вместе с тем твоя жизнь в него входит, наверное, это обоюдный процесс. Я, как Рома Васильев, в тот момент потерялся. Шел интуитивно, это была постоянная растерянность и неуверенность за свой свет, за свое бытие. Мне все было некомфортно, непонятно, но в то же время я видел любовь. Наверное, как-то так.
Вы же там тоже с Борисовым вместе играли. У вас были совместные сцены?
Да. У нас были читки в доме Толстого, очень символично.
Как-то успел вам раскрыться его Левин?
Не знаю, мне было не до Левина. Как и Леше Вронскому. Не до Левина нам вообще. (Смеется.)
Хорошо, тогда про самого Борисова и то, что сейчас все обсуждают. Вы что испытали, когда узнали о номинации на «Оскар» для вашего друга?
У меня были двоякие ощущения. Юрка — мой человек, мой друг. Если ему где-то нужна будет помощь, я всегда энергетически с ним, всегда поддержу. В этом один из смыслов дружбы, что ты всегда подключен к кому-то незримой нитью. Я верю в эти вещи. В общем, я вдруг за него очень заволновался. Мне кажется, мы оба с ним во взаимодействии с социумом очень осторожны и нелегки на подъем.
Весь этот гудеж, который над ним навис, всю ту энергию, отправленную в него от большого количества людей, он будет ощущать как гул. Гул, который, возможно, будет давить на него и душить. Я знаю, что он чувствителен к таким материям. Мне показалось, что моему другу сейчас будет сложно.
И что произойти теперь может все что угодно. И что если это и может с ним что-то сделать, то пусть это будет только свет. Я очень хочу, чтобы он просто хорошо себя чувствовал.
«Идти и приумножать свет или бороться с тьмой — это разные пути»
В «Пророке» среди главных сквозных линий — темы цензуры, компромиссов, свободы… Вы сейчас испытываете какую-то несвободу в плане актерской деятельности?
Многие вещи можно изменить, исправить простым переключением внимания, в том числе. Направленностью ощущений и чувств. Всегда можно выбирать, идти на сторону света или пытаться пробираться сквозь тьму. Мне кажется, это абсолютно разные вещи. Идти и приумножать свет или бороться с тьмой — это разные пути. И я стараюсь выбирать свет, искать все больше возможностей для его приумножения.
По поводу возможностей. У вас тоже был опыт съемок в заграничном проекте, в сериале «Алиенист». Есть стремление дальше пробовать себя в зарубежном кино?
Вся эта система состоит из того, чтобы на тебя обратили внимание. Нужно кричать про себя — вот он я! Мне не близко это. Все эти визитки, шоурилы делают из тебя какой-то образ, не то, кем ты действительно являешься. Я не делаю этого, честно говоря. Хотя иногда и говорю себе, что надо бы.
Просто хочется, наверное, расширения рынка. Расширения выбора и предложения, побольше разнообразия, перспективы, новых идей.
Например, я прочитал шесть серий «Слова пацана», пришел на пробы и, хотя уже понимал, что не буду в итоге участвовать в проекте, все равно попросил прислать мне остальное, чтобы дочитать. Так это было круто.
А на кого пробовались?
Не скажу! Ни к чему желтые сенсации. (Смеется)
Роман, с кем хотелось бы поработать из режиссеров российских и не только?
Все зависит от материала, правда. Я не лукавлю.
Ну у вас же все равно есть какие-то любимые режиссеры, кто вас восхищает?
Я учу себя не восхищаться. Можно и с великим режиссером ощутить такую тотальную тьму, которая тебе вообще сейчас не нужна была… Меня завораживает продуманность кино со всех сторон. Я получаю большое удовольствие, когда вижу, что очень много просчитано, какой это огромный механизм.
Что из такого впечатлило в последнее время?
Я сейчас смотрю второй сезон «Разделения». Очень в меня попало!
