Писатель Труман Капоте не любил пользоваться блокнотами для заметок. Если образ достаточно хорош, то ты его не забудешь — он будет тебя преследовать до тех пор, пока ты его не запишешь. Капоте, перфекционист и гений (последнее подтвердило небольшое вынужденное обследование в школьные годы), всегда начинал работу над любым своим романом, изрядно выносив в голове этот неумолимый пример его идеальной памяти, которой не требовались никакие блокноты. Самый неизгладимый опыт стал и литературным вдохновением — так появился роман «Хладнокровное убийство», ставший манифестом новой журналистики, феноменом литературы и одой человечности, прогремевшей на весь мир. Режиссёр Беннет Миллер много лет спустя вынесет свой вердикт правосудию через призму одного великого и странного писателя, правосудию, от которого бывает горько как никогда.
Капоте и сам когда-то хотел посвятить себя кинематографу — писать сценарии, играть в кино; последнее он даже реализует на самом деле и будет благосклонно отмечен критиками — но жизнь его была интереснее любого придуманного сценария, чем и воспользовался Миллер, взявший за основу текст своего товарища и сценариста Дэна Футтермана. В сценарии было то, о чем Миллер мечтал уже несколько лет, готовясь сделать что-то «эдакое» — там была неоднозначная история великого человека, была горечь справедливости, почти хищный интерес к успеху, который вновь губит более слабых.
«Всё самое лучшее» для Миллера заключилось в потрясающей удаче создать идеальный актёрский состав, главную роль, отмеченную Оскаром и теми, кто видел Капоте лично — вот Филипп Сеймур Хоффман в твидовом пальто и диковинном шарфе приходит на пресс-конференцию по случаю убийства, все замирают и смотрят на него как на заморскую диковину — и здесь завсегдатаи одних и тех же с Капоте вечеринок дружно ахают, когда актёр начинает говорить. То же чувство испытал и сам Капоте, находясь на съемках фильма по той же книге, только на сорок лет раньше — напротив него стоял — нет, не актёр, но — тот самый персонаж, которого писатель сначала так хотел спасти, с тем самым взглядом, который заставил тогда Капоте покинуть площадку в ужасе. Так, изящно, но неумолимо, Миллер начинает свой рассказ про самое хладнокровное убийство, где за хладнокровность состязаются сразу несколько человек по обе стороны тюремной решётки.
В попытке найти ту грань между человечностью и желанием создать великое творение, роман, о котором будет говорить сначала вся Америка, а потом и весь мир, минуя человеческие жизни, которые всего лишь — какая ирония! — преграда для создания финала романа, Миллер безжалостен: его Капоте то самое «гений и злодейство», завуалированное другим злом — очевидным. Поскольку роман Капоте всё же в журналистском жанре, с этим холодным нарративом беспристрастного наблюдателя со стороны, автору нельзя поставить точку на бумаге, пока точка не стоит в жизни — растянувшаяся по его собственной воле на года, пока роман буквально сжигал мозг творца, горел буквами под обложкой, умолял закончить его. Будучи вовсе не жестоким, но гениальным, творец принимает решение. Никогда ещё жизнь так не зависела от книги — никогда знак пунктуации не решал человеческую жизнь, никогда писатель не вершил историю так прямолинейно — и Миллер так же безжалостно, но, вероятно, не так же беспристрастно, как сам Капоте когда-то, вершит суд.
Самый главный вопрос, который задавал Капоте — абсолютно ли зло, достоин ли злодей смертной казни за совершённое им; самый главный вопрос, который задаёт Миллер — можно ли в угоду своим интересам поступиться чужой жизнью? И то зло, что предстаёт на экране, имеет несколько лиц: первый злодей — редкий тип прирожденного убийцы, человек абсолютно нормальный, но лишенный совести и способный, по поводу или без повода, совершенно хладнокровно нанести удар. Второй же — несчастный человек, чья жизнь вовсе не была медом, но — чередой жалких уродливых скитаний от одного миража к другому в поисках то ли счастья, то ли мести, то ли того и другого за раз; жизнь, раздробившая кости и причинявшая ежедневно боль, жизнь, где нет любви и привязанности, а люди — только мишени в тире; когда палишь по ним, видишь лица своих врагов.
Да и что есть жизнь? Огонек светлячка в ночи, пар от дыхания бизона зимой, маленькая тень, что бежит по траве и пропадает на закате — так то ли вслед за Капоте, то ли вслед за самим заключенным, меряющим жизнь такими образами, повторяет Миллер холодным серым кадром — пустой и мёртвый дом на фоне пустынных прерий, огни в ночи небольшого городка, встречающего приезжих гостей, лицо с обречённым взглядом. На смену — яркость столичных встреч под шампанское, бесконечное и хаотичное движение черных сюртуков и аляповатых платьев, размеренный голос, невозмутимо читающий свой лучший текст, пока глаза слушателей напряжённо вглядываются в круг света на сцене, как будто там выступает цирковой артист, а не литератор. Есть ещё третье лицо зла, но какое?
Безусловно, Миллер любит Капоте ровно так же, как и презирает: в его собственном творчестве тот, о ком мы и не могли бы подумать, вдруг окажется способным на злодейство — почти извечный мотив, подчёркнутый этой историей, будто бы чтя автора, но невзначай расставив иные акценты, создавая напряжение без диалогов — не разрядом тока, но шагом в неизбежное. Слабые отвернутся, задумавшись, наверное, о смысле жизни — правосудие не торжествует, автор повержен, но смерть — только смерть и расставляет настоящие точки.
