Эйзенштейн, говорят, — это «Броненосец Потемкин» и «Иван Грозный». И ничего странного в этом нет. Истории создания этих немых фильмов драматичны, а сюжеты — масштабны и знакомы каждому.
Но давайте забудем о них. И поверим, что сейчас — 1924 год, и нет никакого «Броненосца», а есть 26-летний режиссер, которому осточертел традиционный театр. Еще есть сценарий — пропаганда на десяти страницах и, кажется, целый талмуд новаторских приемов. Что получается? «Стачка».
Стачку и устроили на премьере фильма в 1925 году. Зрителей, кстати, можно понять. Какие-то лица, бегущие ноги, лестницы, убитые животные, кричащие рты. За редкие титры хватаешься как за соломинку конкретики в потоке сознания. Эйзенштейн отказался от «мещанских» театральных приемов и лишил ленту не то, что главных героев, но и фабулы.
А с ней было б куда проще. Наверное, зрители не так сердились бы на режиссера, если б им объяснили: кино — о неудавшейся стачке. На заводе неспокойно. Одного из рабочих обвиняют в краже инструмента. Не в силах нести «клеймо вора», тот расстается с жизнью. Пролетарии, давно страдая от тяжелой работы и «придирок» начальства, выходят на стачку. В конце всех перипетий (вроде смятой петиции и организованного пожара) «мирную» демонстрацию разгоняют, а рабочих на следующий день расстреливают.
Впрочем, даже с подпоркой в виде сценария кино не сдастся легко. Оно почти так же стойко как книги Джойса. И тоже напичкано сложностями. Это и сквозные кадры кинометафор: расстрел перемежается убоем скота, а лица «агентов» в начале фильма — печальными фигурами животных. Это и гротескные злодеи, и фортепьянные раскаты, и размашистые жесты — восторженный Эйзенштейн так и не ушел до конца от театральности.
Зачем это смотреть? А разве не интересно увидеть настоящую Москву двадцатых годов (кино снимали натурно)? Или «всамделишных», почти не загримированных молодых рабочих в массовке? Не интересно узнать, как снимали «на заре» кинематографа «страшные» сцены убийства? А карикатурные, почти плакатные злодеи с подвязными животами и почти идеальными прическами? А костюмы тогдашних женщин? А забавный конечный «Ъ» на папках и в листовках?
И да — разве не интересна отчаянная юношеская попытка вместить в ограниченное время ленты весь талмуд приемов и жахнуть этой новизной по зрителям, критикам и надоевшим «классическим» ходам тех лет? Попытка, между прочим, удачная.
